Пока, собственно, исполнение вызова.
Не завершённое.
Вызов был  от Сивого, звучал как "мать твою", сейчас звучит как "шёл по лесу, нашёл труп".

Отход на Север

Арно.

Я не сказал бы, что мне тут многие нравятся. Стоит выделить двоих человек, интригующих меня чем-то внутренним, способностями, наверное. Я всегда тяготел к чему-то, выходящему за рамки знакомой системы.
Этот вот любит танцевать. Да, играет он тоже неплохо, но на самом деле млеет не от гитарных изгибов и одичавших вместе с нами аккордов, а от вида внезапно расходящейся чащи, за которой проблеском, прострелом в плоти лесов зеленеет полянка. Сколько нам их уже встречалось. Округлых, покрытых ровной травой и бархатом мхов, либо бесформенных, с торчащими остриями пней, с выкорчеванными прошедшими здесь неосторожными существами цветами. Только люди из большого мира умеют творить такой разгром. И каждый раз Льюис становится первопроходцем. Кажется, он смертельно обидится, если кто-то рискнёт по незнанию раздвинуть неподатливые ветки и почувствовать свободу, даваемую открытым небом над головой, раньше него. Он – должен ступить первым. Не все наши этот каприз понимают, но это лишь на словах: мы все замираем с придыханием, когда Льюсь лёгкой походкой отплывает к центру поляны, раскидывая руки; мы наблюдаем, как он по-детски улыбается небу и что-то шепчет. А потом жестом, полным искреннего зова, показывает нам присоединяться. И ни разу ещё нас не засекли крылатые разведчики атакующих армий, и ни одна ночь на поляне, с которой беседовал Льюис, не прерывалась внезапными бесшумными нападениями диких собак.
Мне кажется, он любит танцевать, там, в другой жизни. А вчера он в одиночку перерезал группу из пятерых придорожных бандитов, пока мы в который раз обходили восточный пруд, выискивая нужные нам указатели.

Сейчас он смеётся громче всех, любовными движениями натирая лезвие своей сабли. Я совсем мало с ним общаюсь и знаю, пожалуй, хуже остальных. Хотя и остальных больше могу охарактеризовать как элементы нашего отряда. Такая у меня задача: ковать команду. Моя работа мелкая. Указать направление, столкнуть нужных людей в нужный момент. Словить и понять шанс. А для этого надо знать разве что слабости да сильные стороны человека. Часто я и не успеваю вызнать больше о солдате: слишком быстро они меняются…
Те восемь человек, с которыми я таскаюсь по суходолам, вместе уже две недели. Огромное количество дней, и ни единой замены. Это значит, мы никого не потеряли. Целых две недели без приторного запаха горелого мяса. Возможно, в настоящем составе мы и придём к концу войны.

- Возможность есть всегда, - Гольфард одобрительно кивает. Он второй интересный мне тип, чтец. Слишком ясно сформулированные мысли, да ещё и окрашенные яркими эмоциями, он ловит на лету, без всякого тактильного контакта. И ему доставляет удовольствие оценивать такие мысли; он называет их «прорывами сознания». А я называю их криками.
Он ближе всех мне, этот немолодой уже мужчина с неправильной, кажется, цвета охры проседью в тёмной бороде. Наверное, причин много. Мы знакомы уже четыре месяца. Он появился в самом начале безумной зимы, в которой много похожих на нас скитальцев полегло на оледеневших дорогах. Появился, как и водится, из ниоткуда, ещё до того, как остыл его предшественник - наша граница работает быстро, - и самолично собирал хворости обкладывал им останки. А потом обрушился холод. С содроганием вспоминали уцелевшие ненасытную зиму, а немного позже она отпечаталась в памяти и нашей, и вражеской стороны как чёртова дюжина: тринадцать недель ровно бушевали непрогнозируемые шквалы и висел над материком дичайший мороз. Дважды армии пытались вести сражения, и дважды оставались просторы горных долин покрыты оледеневшими, неразличимыми в безмолвном снежном мареве конечностями, головами и торсами. Старики из местных, живущих в горах, говорили: это зима ломает неверных.
Не знаю, как там с верностью, но ни один, вышедший на поле брани, в свой стан не вернулся.
Тех наших, что пришли в отряд хотя бы на пять дней раньше Гольфарда, пришлось заменить на четырнадцатую неделю. Таких было четверо. Остальные трое не только пережили зиму, но и проскочили благополучно первые дня оттепели. Гольфард покачивал головой и сожалел: приди он чуть раньше, все бы выжили. Приди он чуть раньше… это означало две вещи, о которых не принято у нас говорить вслух. Во-первых, он не совсем человек, раз вытягивал нас на себе так долго. Во-вторых, загрызть его предшественника стоило «чуть раньше». Чуть раньше, твою мать, и квадра сильнейших осенних выдюжила бы, и не жглись бы четыре костра одновременно, удушливым дымом перекрывая тянущийся с предгорий тяжёлый смрадный дух разлагающейся человечины.
Но разве я мог – чуть раньше?..
- Мог. Ты мог и должен был. Почему ты так стремишься затягивать истории…
Гольфард, я не мог. И не хочу с тобой спорить.
Мы с ним вообще редко спорим по-настоящему. Так, пара-тройка заигрываний, фраз-подкормок, и вот мы уже сворачиваем рассуждения в общую колею, и вместо отрицать высказывания друг друга – продолжаем их, сводим к результату.

Потому что нам не нравится видеть друг друга уязвимыми.
Мы хотим ощущать друг в друге силу и уверенность, находя в этом поддержку. У нас вообще не приветствуют проявления слабости.
- Ты странно формулируешь. Разве можно проявлять слабость, когда даже мысль о ней – начало краха?

Я вскидываю на него внимательный взгляд. Алекс говорил точно так же, слово в слово. Вы так похожи… «чуть раньше». Я буду думать об этом исподтишка, думать тихо. О том, что я «затянул историю», потому что хотел лучше его узнать. Большую часть нашего знакомства я ломал его внутренние стены и неприязнь, и для познания остался, оказывается, мизер, мало-мало времени. А Алекс был вкусен и глубок. Совсем как ты. И я – не мог. И только я знаю, что, когда ты пришёл, он был ещё живой. Ты доделал мою работу, не спросив разрешения, ты убил его по-настоящему. И за это, когда придёт час, я не трону тебя, не позволю тронуть кому-то ещё.
Потому что каждый иссякший, отвоевавшийся, должен быть убит мной – тогда он возвращается в свою реальность. Я должен чуять и кусать, чтобы, умирая, они оставались живы.. но они об этом не знают, не видят разницу между смертью и уходом. А если я не выполню свою работу – этот бездушный холодный мир превратит их в таких, как я. В вечно голодных немых псов.
И да, Гольфард, я тебя не трону. Ты не вернёшься домой, ты станешь моим побратимом. Мне так одиноко видеть всё чёрно-белым.